(c) Anny Murfy, 1974 Перевод Ю. Даниловой Перелет из тьмы во свет. Во время ночного перелета из Нью-Йорка, не в силах забыться сном в кресле у окна, я чувствовала, как волнуется подо мной внизу черная вода Атлантического океана. Я оставила позади, все, что умерло. Мертвое детство, мертвый брак, мертвые мечты, мертвую себя. Я была словно внутри скорлупы. Это происходило весной, в середине апреля 1973. Я так стремилась покинуть самолет в свои неполные 25 лет, как стремится разбить скорлупу яйца цыпленок, для которого настало время проклюнуться. Когда в последний раз меня охватывало такое радостное чувство? Возможно, никогда. Мой высокий, любящий джаз отец пожелал мне перед посадкой на самолет забыть обо всем плохом и найти утешение в Ирландии. Его старый друг и отдаленный родственник Кьюзи, епископ Керри, обещал ему это. -- Ирландия - то, что ей нужно, - сказал епископ. -- Я лично позабочусь ней. И я уже почувствовала себя намного спокойнее. Приземление. Все хлопали, и я, не сказавшая и слова за весь полет, хлопала громче всех. Я должна была идти в дом, где никогда не была прежде. ОН, как мне сказали, должен был ждать меня. Я встречалась с ним однажды в Нью-Йорке, когда мне было семь. Уже священник в его двадцать девять, он прибыл в Манхэттэн, чтобы позаботиться об овдовевшей сестре, для которой наступили тяжелые времена. Странно, что мне вспомнились только его большие грустные глаза. Мне тогда хотелось отвести его в сторонку и сказать ему: -- Эмонн, все в порядке. Все будет в хорошо. В зале была большая толпа из прибывших и встречающих. Я обнаружила его сразу по черному костюму с белым воротником. Я заметила, что у этого человека было круглое, счастливое лицо. Он был около 5 футов и 8 дюймов роста, на пару дюймов выше меня, со слабой проседью в темных волосах. Он мгновенно узнал меня, хотя в его взгляде мелькнула озадаченность, словно он предполагал увидеть ребенка, а встретил взрослую женщину. Или, может он думал обо мне в результате письма моего отца, как о ком-то огромном и неуклюжем. А вместо этого перед ним оказалась хрупкая, худенькая женщина весом в 110 фунтов, в обтягивающем девическом платьице и на высоких каблуках. Он пожал мою руку и поцеловал в обе щеки, так, что я ощутила запах его пряного лосьона после бритья. Несколько позднее он произнес на подобие тоста перед шампанским: -- Добро пожаловать в Ирландию. Наша маленькая Энни выросла. -- Маленькие девочки всегда так делают, - сказала я, испытывая такую же неловкость, как и он. Его улыбка очаровывала, рука была теплой и нежной. Что за флюиды распространялись в воздухе? Разве не от того, что я ни на одну секунду не могла усомниться в своем убеждении избегать мужчин, разве не того, что сделали мне некоторые из них, я оказалась здесь, на ирландской земле, немедленно отправленная к этому епископу? Еще с времен моей конфирмации епископы не являлись для меня привлекательными людьми. Он поднял два моих чемодана. Как будто читая мои мысли, он, задыхаясь, так невнятно, что я едва расслышала, сказал: -- Да, у маленькой Энни синие глаза, пышные вьющиеся волосы и она прекрасна! Он был само очарование! И он пошел, протискиваясь сквозь толпу. Я побежала за ним на негнущихся ногах к месту парковки. Я заметила, что на нем красные носки, и что его громадный Мерседес с автоматическим управлением занял два парковочных места. Вероятно, епископ очень спешил и не обратил на это внимания. -- Как тебе Ирландия? - спросил он, открывая мне левую переднюю дверцу. -- Чувствую себя как сказке! -- Хорошо, -- сказал он с игривым смешком и захлопнул дверцу так быстро, что я едва успела убрать пальцы. Как только он запрыгнул внутрь, заставив машину содрогнуться, я спросила: -- Почему вы носите красные носки? Он сделал паузу на мгновение, чтобы нахмурившись поглядеть на меня, проникновенными, строгими глазами. -- А ты наблюдательна. Мне просто нравится этот цвет. -- Вам хорошо бы носить пурпурные. Красные -- для кардинала. Вынуждена заметить, что вы амбициозны. -- Я предполагаю, что ты сказала, что я амбициозен, даже если бы у меня носом пошла красная кровь вместо пурпурной. Он блеснул глазами и так рванул с места автомобиль, что мы полетели по шоссе со скоростью пули. Я не люблю быструю езду, когда сама за рулем, но с ним я чувствовала себя в безопасности. Мы пронеслись через спящие городки и деревушки. У этого человека внутри был ураган. Машину толкнуло и я коснулась головой крыши. Он положил обе руки на руль и засмеялся. -- Смотри! -- закричала я, пытаясь предотвратить неминуемое столкновение со страрым фордовским вагончиком. Он вырулил на газон и вывел машину на дорогу, не причинив никому особого вреда. -- Энни, -- прорычал он. -- Ты определенно представляешь собой угрозу на дороге. Я был близок к тому, чтобы у меня на груди росла трава вместо волос. -- Господи, подумала я, -- он обвиняет меня в собственных ошибках. Некоторое время спустя он погудел клаксоном, просто так, для забавы. Я усмехнулась ему. Нам обоим нравилось веселиться. Это говорило о том, что у нас похожее чувство юмора. Он гнал по узким, запутанным, ухабистым дорогам, словно хотел показать, что моя жизнь в его руках. Он получал удовольствие от быстрой езды, я отметила про себя, что в глубине меня, среди других плохих качеств присутствует любовь к опасности. Это был как показательный урок для нас, мы чувствовали опасную прелесть поездки. Его обаяние, шутки сделали меня счастливой. Страх и доверие смешались во мне; это так здорово, полностью положиться на кого-то. Я чувствовала, что этот его безумный способ вождения, смех перед лицом смерти -- как способ флирта со мной. Неважно, епископ он был или нет, но он был с самого начала очень сексуален. Я пыталась выкинуть из головы эту дурацкую мысль. Он сказал, что везет меня в свою загородную резиденцию под названием Инч, что переводится как остров.Сейчас это был полуостров. Он редко оставался на ночь в своей резиденции в Килларни, но предпочитал завершать день под рокот прибоя, хотя ему приходилось ежедневно преодолевать 25 миль, чтобы добраться сюда. Мы вьехали в короткий туннель, его стены создавали ощущение, что мы въезжаем в другой мир. Снова я вырвалась из тьмы во свет, но на этот раз с помощью Эмонна. Выпрыгнув резко -- а как же еще -- он распахнул мою дверцу. -- Выходи Энни, выходи,- сказал он, призывая меня с птичьи быстрыми движениями рук встать рядом с ним. Когда я встала на ноги, он развел руками вокруг нас, дыша глубоко и встряхивая головой. Там, на скалистом холме, гнездился, окруженный цветущими садами, одноэтажный дом, покрытый черепицей, в грузинском стиле, построенный из красного песчаника, красивое орлиное гнездо над морем. -- Мой дом - твой дом, - сказал он с заразительной усмешкой. Мэри О'Райли, тридцатиоднолетняя домработница Эмонна, спустилась, чтобы приветствовать меня. У нее были рыжие волосы, зеленые глаза цвета мяты и грустный, проницательный взгляд деревенской жительницы. Она взяла мои чемоданы, в то время как Эмонн вел меня в его дом, мой дом. На красивом грузинском потолке с прекрасными старинными лепными украшениями был отблеск от богатого красного ковра. -- Это соответствует вашим носкам, -- шепнула я, и мне шепнули в ответ: -- А ты бесстыдница,- - так, что я почувствовала себя польщенной. Коридор был во всю длину дома, с четырнадцатью распятиями на стенах. Я не видела их с тех пор, так как я вышла из католической веры семь лет назад. В коридоре были маленькие окна, как глазки, на океан. Почти напротив передней двери был маленький с красным ковром альков с алтарем, где возможно Эмонн служил мессу, и имелись четыре спальни, две в каждом крыле. Моя комната была маленькой, прямоугольной, с легкими синими стенами и собственной ванной. Из находящейся в части дома, упирающейся в скалу, комнатке с окнами, опутанными желтой форзицией, моря было почти совсем не видно, но я могла слышать его и чувствовать его запах. Я имела совсем немного времени, чтобы освежиться прежде, чем Эмонн постучал в мою дверь, чтобы взять меня на прогулку по крутой тропинке в гору, начинавшейся позади дома. Я была возбуждена, потому что я страдала от агорафобии и рядом не было ни деревца, чтобы скрыться. Он, должно быть, ощутил мою неловкость, потому что, как только мы потеряли из виду дом, он взял мою руку в свою. Моментом позже, он остановился, как будто его шарахнуло током. -- Это странно, Энни. -- Он глядел близко на мою руку и повторил мои мысли: -- Я чувствую себя так комфортно с тобой. Как будто я знал тебя всегда. Он посмотрел на меня вопросительно. -- Ты чувствуешь то же самое? Я кивнула. Прикосновения породили таинственную связь между нами. Мы шли или, скорее, взбегали по тропинке в гору, взявшись за руки подобно счастливым детям. -- Это такая честь для меня,- сказал он, -- что ты моя гостья. Прежде, чем я смогла сказать спасибо, он начал в возбужденной манере, рассказывать, как он любит это место. Здесь он заряжал свои батареи, и иногда шел дождь, когда в небе не было ни облачка. -- Правда? -- сказалa я. -- Правда, должно быть, это Господь руку прикладывает. И когда я откликнулась на его шутку, он добавил: -- У тебя действительно прекраснейшая улыбка. Мы остановились на вершине, и нас настигли дождь и пронизывающий ветер, и я, легко одетая, замерзла, и дышала с трудом, не столько из-за скорости подъема как из-за открывшейся красоты земли. -- Вот оно, Энни, -- сказал он, вдыхая насыщенный запахом вереска воздух. --Здесь ясные воды, Энни, и тихие горы, Энни, и воздух чист и свеж, как слезы Святой Девы, Энни. И каждое упоминание моего имени казалось частью хвалебной песни, которая лилась с нашей горы прямо до трона Бога. Он был джазмен, подобно моему отцу. Там, на этой вершине, он, казалось, играл мне джаз на саксофоне, двигались быстро пальцы, тело ритмично колебалось в такт, так что у меня было сверхъестественное впечатление что музыка, его музыка, создавала мир вокруг нас, даруя жизнь морю, небу, каменным, туманным островам, и даже пению птиц. Это было так, словно внезапно возникшее в моей душе чувство вины выплеснулось из меня. Мне было слишком больно. Я имела право быть счастливой. Рука в теплой руке, мы медленно спускались. Я понял с началом, что, хотя приступы паники, от которых я страдала, могли повторяться, моя агорафобия исчезла. Дикие открытые пространства были открыты для меня. Когда мы проделали путь назад к дому, я чувствовала, что его сила передалась мне, сила, какой я никогда не чувствовала в ком - либо еще. Было приблизительно три часа дня, когда я добралась до своей кровати и легла на нее, полностью заправленную, не имея сил разобрать ее. Я заснула так крепко, будто не спала более трех лет. Я пробудилась в десять. Было темно, и я хотела пить. Я на ощупь нашла путь к двери. Огни в прихожей были притушены, что мне очень понравилось. Заслышав мои шаги, Мэри пришла, чтобы сообщить мне, что готов чай и бисквиты для меня и епископа. Она не спала. Эмонн был уже в гостиной с оранжевыми шторами, которые закрывали все окна, исключая одно. Он соскочил с кресла и поприветствовал меня так, как будто я отсутствовала несколько месяцев. Кто может испытывать неприязнь к человеку, кто, каждый раз, как он видит вас, рассыпает перед вами сотню тысяч ирландских приветствий? Через одно окно, которое он преднамеренно оставил незадрапированным, мы могли видеть при свете звезд, сколь чист, был вечерний воздух над заливом. Я восхищалась тяжелым восточным ковриком, декоративным кристаллом, и блестящим черным грандиозным роялем. В этой романтической обстановке я расположилась прямо перед камином, чтобы согреться. Внезапно он стал задавать вопросы относительно моей жизни. -- Ваш брак был далек от счастливого, если можно так сказать. -- Все худшее -- позади. Он потряс головой, как пес, вылезший из воды. -- Это вовсе не так; иначе, зачем тебе было лететь в Ирландию? Он, казалось, говорил всем своим телом. Возможно именно поэтому он произвел на меня столь мощное впечатление. -- До этого я прошла курс терапии. Он выразил несогласие: -- Существует много путей к исцелению, но терапия редко работает. Сама душа нуждается в исцелении. Я не сказала ничего. Было истинно, что я зашла в тупик в моей жизни. Больше идти было некуда. Я поняла его намерение, но оно было неблагоразумно: нырять в мою душу с легкостью, как если бы это было ласковое озеро, когда это был глубокий и опасный омут. Про себя я сказала: Эмонн, остерегайтесь, вы совсем не знаете меня. -- Что ты чувствуешь внутри? Я долго медлила. Я думала о восемнадцати месяцах моего брака, когда однажды поздней ночью я позвонила отцу. Я была в Бруклине, а он был в получасе езды, в Манхэттане. Почти готовая рассыпаться на куски, я хотела сообщить ему жестокости моего мужа,о моих страданиях. Но я не говорила ни о чем. Я только хотела чувствовать его присутствие, его любовь. И он сказал, слыша мои рыдания, я даже не успела ничего сказать: -- Не говори ничего, Энни. Я знаю. Теперь когда минуты, ускользали одна за другой, с мокрыми глазами, я не могла ничего сказать Эмонну, только покачала головой. -- Что происходит за этими прерасными синими глазами? Я попробовала объяснить: я предполагаю, что я чувствую себя разбитой.... И я встала с пола и села в кресло рядом с его креслом, он взял мою руку и погладил тыльную ее часть. Он был настолько бесстрашен, насколько я напуганна; притяжение между нами была огромным. Во время курса терапии меня научили, что мы являемся ответственными за наши собственные действия. Eamonn уже помог мне. Но я могла причинить ему вред. Трудно поделиться болью без того, чтобы показать любовь. Еще тяжелее принимать боль другого без того, чтобы стать самому уязвимым. Это было то, почему я отступила, так нужно было, чтобы быть более уверенной в себе. Но он не принимал мое нежелание открыться. Он сказал мне длинную историю относительно красивой молодой женщины, Шиобан, которая вышла замуж и подверглась побоям алкоголика-мужа, Джима. У нее был нервный срыв и попытка самоубийства. Она тоже жила когда-то здесь, в этом доме. Эмонн устроил ее на работу за границей горничной, а мужа в клинику для алкоголиков. Спустя некоторое время они снова стали жить в месте, но уже иначе. Семью на какое-то время удалось спасти. Боже, думал я, и эти набожные лицемеры дают нам, бедным смертным такую твердую почву под ногами. Это было главной причиной для моего оставления церкви, это и чувство, что католики помещают признак греха в каждую мысль, слово, дело, и упущение. Я не хотела низвести Eamonn до уровня клерикалов, ведущих двойную жизнь. Не имелось конечно никакой опасности этого, так как это была его сила, не его непрочность, которая сокрушила меня. С большим великодушием, его думал, должен был возродить девочку, кто была почти мертва и захоронила. Именно это великодушие привлекло меня к нему и заставило меня хотеть добраться как близко к нему, поскольку я смел. Вторая ночь позволила нам стать ближе, поскольку мы сидели и говорили у огня. -- Я могу сделать для тебя больше, Энни, -- сказал он ни подобострастно, ни гордо, - чем любой психиатр. Я не сомневалась относительно этого. Если только я могла бы найти способ открыть мое сердце ему. Все же, если я преуспела в этом, это могло бы привести к его окончательному поражению. Столь глубоко теперь был мое чувство к нему, я не хотела, чтобы он терпел поражение. Оно было больше, чем я сама, даже больше, чем возможная любовь между нами. Он протягивал и погладил тыльную сторону моей руки. -- Хочешь рассказать меня об этом? -- Это была беда. -- Твой муж был католик? Мой отец сказал ему иначе, но религия Стивена не была причиной, по которой наш брак потерпел неудачу. -- Он был иудеем. Нас поженил раввин. -- Тогда это не настоящий брак. -- Эмонн сказал это с некоторым удовлетворением. -- Церковь не признает брак католика в таких обстоятельствах. -- Я в тот момент не осознавала себя представительницей католической религии. Он задумался на мгновение. -- Это и было твоей проблемой, Энни. Я позволяю этому проходить. Я все еще помнила крах брака, в чем я никогда не могла никому признаться. Должно быть, слезы дрожали в моих глазах, поскольку я ясно вспомнила все это, поскольку Эмонн сказал, -- Готова говорить? Поскольку я колебал мою голову, острый холод прибыл поверх меня. -- Ты вольна в глазах Бога, Энни, -- он сказал, поглаживая мою руку нежно, -- сочетаться браком снова. -- Нет. -- Чтобы любить снова. -- Чтобы любить. -- Возможно. - Прежде, чем мы поженились... Он был очень близко, поглаживая мои волосы, и под воздействием я собралась открыть мое сердце ему. -- Да, Энни? -- Он предохранялся, чтобы не было ребенка. -- Если вы тогда не были женаты... Он, казалось, думал, что я говорю относительно морали, но я не то имела в виду. -- Одной ночью, -- сказала я всхлипывая, -- Стивен понял, что он был теряет меня. Это наконец дошло до него, что я боюсь кое-чего внутри него, которое вот-вот разъест меня. Он был без презерватива. -- Ты подразумеваешь, так что ты была вынуждена выйти замуж? Я кивнула, находясь во власти воспоминаний о невообразимо плохом. -- Так или иначе, Энни, я доволен, он потерпел неудачу. -- Не потерпел. Eamonn стал пепельно-серым. -- Разве? -- Да. Мы поженились тремя месяцами позже. -- Из-за ребенка? - Его рука джазмена была весьма все еще на моей голове. -- Я так и не поняла. Я почти читала его мысли через ласку его музыкальной рук, лежащих на моей руке и мои волосах. -- Что случилось? -- Из-за меня его не стало. -- Ты хочешь сказать, что сделала аборт... -- он не мог заставить себя произнести слово "муж" -- а он ... знал об этом? -- Это не был аборт. -- Я покачала головой. -- Женщины могут избавляться от младенцев без аборта. Он очень долго изучал огонь. -- Энни, это не важно. -- Ничто в моей жизни не важно. К настоящему времени, я подозреваю, он не знал, был ли я сумасшедшей или монстром. Все же кое-что сказало ему, что я поведала правду. Впервые я задержала его руку. -- В пять с половиной месяцев, Эмонн, младенец умер. Я была ответственна за его жизнь. -- Но ... -- Он теперь нуждался в обеих руках , чтобы выразить его чрезвычайное замешательство. - Вам никогда не казалось, Эмонн, что люди умирают, когда они знают, что их не любят? -- Умирают? -- Именно поэтому я мертва. Он держал теплую руку близко к моей теплой щеке и, с почти испуганным смехом, сказал: -- А ты такая живая. -- Не внутри, Эмонн. Не там, если это имеет значение. - Я говорил следующие слова с такой страстью, на какую когда-либо была способна женщина. -- Не может жить тот, кого не любят, а меня никогда не любили. -- Но... Еще раз он, казалось, передавал мне свои мысли через прикосновение его руки: -- Но тебя любят, Энни. Я люблю тебя. Если только я мог бы убедиться, что таковы были его мысли. Я внезапно начала вспоминать историю моего брака. Я надеялась на счастье, и Стивена, и сначала нам было хорошо вместе. Но когда я ощутила опасность, когда я восстала против разрушительной части его, я захотела уйти. Он желал меня только, потому что я больше не желала его. Так было, когда он захватил меня и брал меня яростно. - Я не позволю тебе уйти, - он сказал. - Ты никогда не оставишь меня. Той ночью я задумалась. Почти немедленно я заболела. Это не было обычная утренняя болезнь. Я знал, что кое-что идет не так. Но я хотела, чтобы так было. -- Почему? -- Поскольку все было не так, разве вы не понимаете? Он кивал, но не сказал ничего в ответ. Я продолжала: -- К тому времени я была беременна уже пять с половиной месяцев, я спала весь день и всю ночь. Никакой энергии. Чувствовала, что близка к смерти. Тогда началось кровотечение. Меня забрали в больнице, где кто-то обследовал меня, и меня положили под капельницу. Медсестра сказала, что это должно стимулировать родовую деятельность. Но мне же было по срокам еще далеко до родов, мое тело было не готово. Я не хотела того младенца. Не хотел видеть его. Позвольте ему оставаться в темноте, я думала, в темной сырости, в темноте, пусть он там останется навсегда. Тогда прибыл доктор . -- Вы должны избавиться от младенца ,-- сказал доктор , и я сказала: -- Почему? -- Потому что он мертв и отравляет вас. Я подумала. -- Мертв? Пускай мы отравим друг друга. -- Нет, Энни, нет! -- сказал епископ успокоительно, его рука погладила круговым движением мою голову. -- Я хотела его смерти. Именно поэтому он умер. -- Энни, Энни, послушай меня. - Он нажал на мою руку энергично. - Хватит. Было, вероятно, простое объяснение. -- Доктор сказал позже, что не было абсолютно никаких причин. Он просто умер. Из-за меня. К настоящему времени, я чувствовала столь же утомленной, как в день моей ошибки. Огонь во мне, подобно тому в очаге, был слаб. -- Достаточно, Энни. Это -- прошлые два часа. -- Он поднял меня на ноги. -- Пора прилечь. В моей двери, он сказал, смотря довольный со мной и собой: -- Спасибо за открытие твоего сердца мне. Это было смелым поступком. Я легла спать, но мысли роились в голове, так что я не могла уснуть. Что он думал? Он осознавал себя великим целителем, ну а какой целитель мог когда-либо сопротивляться искушению воскресить мертвых? А я так нуждалась его животворящей деснице! Я слушала, как он произносит свою речь, то спускаясь, то поднимаясь вдоль стены с распятием. Его речь была подобна журчанию воды. Спустя сорок минут или позже, он, должно быть, увидел, что свет у меня все еще горел -- лампа была преднамеренно направлена на дверь - он тихонько постучал, просунул голову внутрь, видел меня сидящей в кровати в ночной рубашке. -- Доброй ночи, Энни, и да благословит тебя Господь. Он сказал это так любезно, с таким великодушием, что я совсем смутилась и оттаяла. На следующее утро я проснулась поздно. Мэри услышала, как я хожу по комнате. Она прриготовила мне завтрак. Епископ, сказала она, ушел в Килларни как обычно. Мэри взяла за правило никогда не распространяться относительно личных дел епископа. Она была необычайно лояльна. Меня задело, что Eamonn не разбудил меня, потому что не хотел брать с собой. Он нуждался в времени, чтобы обдумайть то, что я сказала ему ночью прежде. Я надеялась, что это так. Я провела большую часть дня, исследуя Инч. Берег был пустынным. Мне нравилось идти под жаркими лучами солнца по пенистому краю моря или лежать на песке в дюнах. Когда вы счастливы, вы не избегаете одиночества. Я был счастлив, хотя, с что оправдание я не мог убедиться. Я наконец прошла пара миль или около от берега, мимо Гостиницы Берега, по каменистой дорожке, нашла Эмонна, нетерпеливо высматривающим меня в двери. Мое сердце стремилось встретить этого человека с улыбкой подсолнечника. Беря оба мои руки в его, он сказал: -- Вчера твое лицо было снежинкой, Энни, и теперь твои щеки красны как редиска. Той ночью, очагом, я отказалась говорить далее. После длинной дружеской беседы относительно друзей и мировых событий и ирландской политики и даже некоторых тем ирландской истории, я распрощалась. -- Проблемы подобно твоей, Энни, - сказал Эмонн,-- не уходят. Если ты не поделишься ими, они будут следовать за тобой всю жизнь. Однажды, когда ты меньше всего ожидаешь этого, они выскочит и, -- он резко провел рукой по собственному горлу, - задушат тебя. Мое даль-нейшее молчание подразумевало, что с его точки зрения, это был потраченный впустую день. Но я чувствовала, что было хорошо укрепить факт, что я был реальный человек, а не только американская кузина с проблемой, ожидающей контакта с его животворящей дланью. Той ночью, прежде, чем начать молиться, ходя взад-вперед по коридору, он зашел в мою спальню, чтобы пожелать спокойной ночи. Он сидел на кровати около меня и нежно отвел мне волосы от глаз. -- Да благословит тебя Господь, Энни.-- Поскольку он сказал, что это, его глаза сияло, его руки и дрожь тела. Я чувствовала, что коснись я его или погладь, и он был бы в кровати со мной. Я была готова к этому. Но он, несмотря на его очевидное сексуальное возбуждение, не был. Я, испытывала нечто, не имевшее названия, но я не была уверена, что он испытывал то же самое ко мне. Если так, то первый ход был бы должен быть его. Я скользил дальше вниз под покрытиями, чтобы доказать мои добрые намерения. И он бежал без оглядки. Минутой позже я услышала как он ходит и молится. Я бы отдала многое, чтобы узнать, что он говорит своему Богу что его Бог говорит ему. Почти весь следующий день я не видела его, пока он не возвратился очень поздно вечером. У камина, после обычного разговора относительно друзей и семейства, он сказал: -- Расскажи мне побольше непосредственно о себе, Энни. Ради меня. Я поняла, что сейчас не смогу промолчать. Поскольку он поощрял меня, поглаживая заднюю часть моей руки, я объяснила, что после того, как ребенок родился мертвым, я продолжала страдать ужасными головными болями. Мой доктор сказал, что это было в порядке вещей после случившегося. Во время первых после всего месячных я просто истекала кровью. Я чувствовала, что умираю. Сколько крови я потеряла! -- Мой муж, -- я сказал Эмонну, -- отдал меня в больницу, ужасное место. Я истекала кровью. Я начала задыхаться впервые в жизни металась в панике. Все бегали вокруг, кричали, но никто ничего не делал. -- О, Энни, -- сказал он сочувственно. -- Я хотела убежать. Если мне предстояло умереть, то не в этом сумасшедшем доме. Я встала и побежала к выходу. Они схватили меня и приказали, чтобы большая сильная медсестра не давала мне уехать. Я сделала паузу на мгновение, потерянная. -- Кровотечение приостановилось. Наверное, потому что крови мало осталось. -- Я сказала это с кривой улыбкой. -- Меня передали в другую больницу. Но я не была той, что прежде. Теперь я была взволнованным, паническим, бесполезным человеком. -- Не говори так, Энни, - вздохнул Эмонн. - Никогда не говорите так. -- Я позвонила мужу и сказала ему, что я хочу домой. -- Сядь на такси, - сказал он. -- Ты родила его ребенка, ты мучилась в больнице, и он сказал это? Как он мог? -- Если любви нет, можно так поступить, Эмонн. Так или иначе, я была опустошена. Тогда и стала развиваться моя агорафобия. Она прекратилась в первый день здесь, когда я снпустилась с горы. -- Да? - Он недоверчиво покачал головой. - Но что было дальше? -- Я должна была выйти и сама поймать такси. -- Животные... - пробормотал он. -- Там не было душа или ванны, никто не предложил мне полотенце, и я была вся в крови. -- Но ты же была в больнице! -- Поправка: в Нью-Йоркской больнице. Всем было плевать. В конце концов, я была только баба с улицы. -- Продолжай. -- У меня был только носовой платок, чтобы вытереться. Я была вся в крови, она была на моем лице, даже в моих волосах. Шофер такси кинул взгляд на меня и сказал: -- Господи, леди, Вы пережили несчастный случай? -- Я сказала: -- Что-то вроде этого.-- Я села в машину, и он отвез меня домой. После этого я заболела агорафобией. Eamonn казался удовлетворенным, что моя история прояснилась, хотя имелись темные стороны в моем браке и во мне, о которых я никогда не могла бы сообщить ему. Он обнял мои плечи, как будто хотел забрать мои ужасы навсегда. В течение долгого времени, он гладил мои волосы и мои руки, вокруг царила тишина. Он, казалось, боролся с какой-то проблемой, которую я не могла понять. Когда я поглядела на него украдкой, я увидела грустное, задумчивое выражение на его лице. Той ночью, я находился в кровати, когда, немедленно после того, как он помолился, он проскользнул в мою комнату. На сей раз, он приблизился к моей кровати, обнял и поцеловал меня неистово. Прижатая к подушке, я попробовала отодвинуться назад, но он не позволил мне. Что ошеломило меня, так это осознание, что он делал это прежде. Никто не смог бы научиться целоваться как он без практики. Но он был проклятый епископ... С кем он познал все это? Я чувствовал дрожь его тела, извивающегося рядом с мой, но я не могла ответить взаимностью, потому что он так прижал меня, что я шевельнуться не мгла под его натиском. Спустя две минуты он позволил мне выйти на воздух. Теперь я могу сказать, что мое молчание помогло мне. Слова "да" или "нет" сделали бы меня рабыней ситуации. Мое безволие пошло мне на пользу. Тогда, резко, без единого слова, без объяснения или извинения, он ушел. В течение долгого времени после случившегося, мои чувства смешались. Мое тело болело, и я не пошла в его комнату, чтобы представлять черную сторону меня черной стороне его. Но я не хотела забыть об этом. Будьте хладнокровнее, Энни Мерфи. Он - предмет, слишком драгоценный, чтобы потерять его, подумала я. Я выключила лампу у кровати и погрузилась в тихий, спокойный сон. Прошло несколько дней. Я не сказала ничего относительно того, что случилось. Он, возможно, проверял меня, чтобы понять, смогу ли я сдержать тайну. Однажды утром, в то время как Мэри была в магазине, я провожала его в трехдневную поездку за границу. Он поцеловал меня в прихожей, но не неистово. Скорее как человек, собирающийся в офис. -- Береги себя, -- сказала я, хотя он был уже вне пределов слышимости, и, с радостным настроением, он скрылся в облаке пыли, умчавшись на машине. В течение следующих нескольких дней я гуляла по белому песку Инча, наблюдая прерыватели и упиваясь цветением мая. Я была оживленнее, чем когда-либо. Я сделала ужасающее открытие, что отношения между Эмонном и мной были запланированы прежде, чем время началось. ТО ли это,что философы подразумевают под вечностью? Эта восхитительная идея, больше чувства, происходит в подавляющем смысле, что кое-что уникально хорошее в наших жизнях было предназначено с начала? Без всяких раздумий и с внезапностью разорвавшей небо молнии, я нашла название для безымянного чувства, которое медленно обретало форму во мне в течение нескольких дней. Это было название, столь обычное, так часто используемое мной также как и миллионами других, я никогда не понимала, что это такое, пока я не познала Эмонна. Это была любовь. Признание вышибло почву у меня из-под ног. Я только сделал это к травянистым дюнам, где я развалясь лежала, обдуваемая ветром под синим небом. Тело было истощено физически, но заполнено безграничной духовной силой. Любовь. Так что это, наконец, была любовь. Я громко смеялась над длительным периодом невежества. Дружки, даже мой муж, время от времени говорили мне: "я люблю тебя", и я отвечала: "И я люблю тебя". Я теперь стыдилась того, что использовала эту драгоценную фразу так бездумно, так бессмыслено. Но чувствал ли Eamonn в такой же мере, как я, что наша встреча стала частью общей судьбы? И даже если он любил меня, пожелает ли он когда-либо выразить это? Я не подразумевала под этим неистовых поцелуев. По крайней мере, он не посчитал случившееся ошибкой, которая никогда не должна повторяться, но, по крайней мере, это доказало силу его чувства ко мне. Еще меньше в нем была склонность к обету безбрачия. Что я имел в виду, были, скорее, пожизненное разделение близких мыслей, надежд, мечтают, что ни время ни расстояние не мог стирать. Eamonn был единственным, с кем я могла разделить все и быть вместе, если только он позволит это. И он был единственным, кому я доверяла физически. Другие ужасно злоупотребили мной. Эмонн никогда так не делал. В этом отношении, его безбрачие было помощью, не помехой для нашей любви. Поздно вечером, я услышала шум двигателя его автомобиля, и что-то было явно не так. Я хотел помчаться из моей комнаты, броситься открывать дверь, и встретить его, но это была работа Мэри, а не моя. Я ощущала, что случилось что-то плохое. Возможно он встретился с таким же епископом, исповедался, и возвратился домой с решением, чтобы выбросить меня из своей жизни навсегда. Оказалось, он заболел. Он прошел медленным шагом через прихожую в гостиную. Он был достаточно болен, чтобы уйти к себе сразу; но вместо этого он направился туда, где мог встретиться со мной. Я вышла из своей комнаты с беззаботным видом и столкнулась с Мэри. -- Епископ болен, Энни. Я отпаиваю его чаем. Я вошла в гостиную комнату и, несмотря на любовь в его глазах, я был потрясена в его видом. Он протянул руку ко мне. Я поцеловала ее коротко и нащупала торопливый пульс. Его ученики также сказали мне, что дела у него были неважные. -- Эмонн, я собираюсь просить, чтобы Мэри вызвала доктора. Он покачал головой. Он объяснил, что подхватил амебную дизентерию во время поездки в Африку год назад, и болезнь дала осложнение в форме хронического колита. Ему просто необходим отдых. Я боялась, что из-за потери жидкости и солей калия с ним может приключиться удар. Я кинулась в кухню, и, в то время как Мэри вызывала доктора, я подала ему на подносе чай. К прибытию доктора Эмонн был в кровати. Мэри сказала мне позже, что ему сделали укол и назначили дальнейшее лечение. Доктор сказал, что через два или три дня он должен поправиться. Я хотела сидеть у его кровати. В течение двух дней, Мэри сказала, он спал фактически без пробуждения. Я была в кровати, когда начался шторм. Море билось о камни. Деревья в саду скрипели, и кустарники устрашающе скреблись в мое окно. Порывистый ветер хлопал ставнями. Я перевернулась и попробовала лечи обратно, но я поняла, что не одна в комнате. Я включила свет и увидела его. Я была потрясена, не смогла проронить и словечка. Он был в синей пижаме и в наброшенном поверх потертом халате. Его небритое лицо зарделось от долгого сна, глаза были прищурены. Его присутствие сразу вылечило меня от боязни шторма. Я ждала, что он сядет около меня или в изножьи моей кровати, но он стоял в середине комнаты. - Эмонн, - я сжимал из, - Ты не должен был приходить. Его ответом был звук падения старых коричневых кожаных шлепанцев. Он развязал шнур вокруг талии и сбросил халат с плеч. -- Ты болен, Эмонн, -- прошептала я. -- Я знаю то, что я делаю, -- бормотал он . -- Знаю, чего я хочу. Ты же знаешь, почему я здесь. -- Но доктор... Он снял верх синей с белым воротником пижамы. Потом он спустил пижамные штаны и выступил из них. Так стоял епископ, моя любовь, без конторского воротника или распятия или кольца, без всяких прикрытий. Так как я все еще не не шевелилась, и была все также испугана, он почти упал поперек моей кровати. Он задрал мою ночную рубашку мне до шеи, ни нежно, ни грубо. Затем он снял простыни и его разгоряченное тело упало рядом с моим. Когда он лег, шторм словно переместился в нашу постель. Меня потрясло не его восхищение моими запахами и гладкостью, а то, что этот всезнающий клерикал и совсем неопытный человек действительно не умел заниматься любовью. Он целовал женщин, возможно многих. Но я был конечно первая женщина, с кем он лег в постель полностью обнаженным. Различие в возрасте между нами - больше чем двадцатилетнее - теперь не имело значения. Он был любовником-новичком. Он не понимал географии моего тела, и, спеша постигнуть он дошел до кульминации слишком рано. Но меня это не разочаровало. В браке я испытала жажду моего мужа, но не любовь подобную этой. Секс может быть разрушительным. Если бы Эмонн только понял ужасные вещи, причиненные моему телу в прошлом, он знал бы, что то, что он делал со мной своим возящимся способом, было изумительно. Он любил меня всю, нашел меня достойной, и я был довольна. Потом он уснул, не сказав ни слова. Пока он посапывал, я на часы напролет размышляла. Впервые я почувствовала, что человек любит меня, и безвозмездно. Если бы это было правдой, возможно в один прекрасный день я бы смогла прямо посмотреть на себя в зеркале и ощутить все радости жизни. Конечно, внутренний голос подсказывал мне, что эта любовь обречена. Но обреченная или нет, проклятая или нет, эта любовь была прекрасна. Он проснулся примерно в три. Он не задавал вопросов. Его улыбка, казалось, говорила, что он был в правильном месте с правильной женщиной. Я прошептала: -- Мы делали это раньше, Эмонн, ты и я. -- О мой Бог, - сказала я , -- это заставляет меня испытывать вину. В предупреждение вопроса, который я наиболее нежно(дорого) хотел спросить, он сказал, - Я говорю спасибо не лекарствам, Энни. Все хорошо потому, что я чувствую к тебе, поскольку я знаю, что ты чувствуешь ко мне. Еще раз своего рода юная страсть заставила его потерять контроль. Его руки скользили по всему моему телу. Они захватили меня и притянули к нему, в то время как он шептал: -- Ты -- такая шелковая и горячая! Я не сказала ничего, просто стремясь его жажду. Когда мы продолжили занятия любовью, то снова поторопился, хотя он выложился на полную. НО мне было все равно. Я была полностью во власти великолепных рук и его влажых выразительных губ. Потом он угнездился рядом со мной и щекотал мое лицо щетиной, а я пристально глядела в его ореховые глаза , которые, казалось, стали ярко-зелеными. Это были единственные глаза, в которые я когда-либо был способна смотреть спокойно. Да, я был права от начала: я была в его глазах, я принадлежала ему. Рано на рассвете, он, усталый, покинул постель и оделся. Он унес меня поцелуй прежде спокойно освобождающий себя. Я немедленно поднялась с кровати, сбросила простыни кровати, и открыла оба окна, чтобы выветрился мускусный запах. Я вошла в маленькую темную ванную и встала под слабую струю, так, чтобы никто не услышал шума. Позже, я частично вытерлась полотенцем напротив окна, позволив Атлантическому бризу закончить работу. В высоком зеркале платяного шкафа, которое отразило большую белую улыбку луны, я рассмотрел тело, которое восхитило Эмонна. Загорелое и сияющее лицо и искрящиеся глаза, молодая крепкая грудь, тонкая талия, вспыхнули бедра, длинные загорелые ноги. Я смогла смотреть на себя без горечи и отвращения. Любовь исцелила мои раны. Он оказался в моей комнате на следующее утро в одиннадцать , приглашая меня провести день с ним в Kилларни. Минуту спустя после того, как я сказала "да", Мэри, принесла мне чай и тост. -- Эти новые лекарства изумительны, -- сказала она. -- Я никогда не видела, чтобы он так быстро справлялся с колитом. Я участвовал в похвале чудес современной медицины. Мы вышли в приблизительно полдень. Эмонн, казалось, задумался о чем-то, судя по его походке и подозрительно наивному выражению лица. Его неспособность доводить меня до оргазма выступила в мою пользу. Секс, подобно восхождению в горы, бросил вызов его способностям. Ему требовалось выяснить, как найти подход к моему телу. -- Я знал, что это случится первый момент, я увидела тебя. А ты, Энни? -- Я предполагаю, что тоже. -- Кажется мне, Энни, что секс гораздо более сложен чем, я думал. - Он делал паузу на мгновение. - Ты учишь чему-то меня, Энни, и я могу чему-то тебя научить. Я был больше чем согласна. Тем вечером Eamonn выпил большой бокал коктейля, а к ужину нам подали бутылку Beaujolais с бренди. Не раз епископ упоминал нашу ночь вместе, когда мы сидели в течение трех часов у очага в гостиной. Он стремился передать мне карты в руки, возможно, потому, что сам он не знал, что он будет делать. Но произошла странная вещь. Без предупреждения, он оставил комнату и возвратился с фотографией мальчика приблизительно двухлетнего возраста, с вьющимися волосами. Он просто дал мне взглянуть, готовясь поведать историю ребенка. Работая в Лондоне в шестидесятые, он встретил беременную молодую женщину. -- Она хотела оставить его. Энни, и я предупредил ее, что она никогда не справится. После шести месяцев она согласилась. Так было лучше для Джонни -- так его зовут - если она оставила бы его. Я сказала, что он сделал женщине больно своими словами. -- Да, но я проследил, чтобы мальчик попал в хорошее семейство. Он очень счастлив теперь. Я прикинула -- получилось, что Джонни должно быть теперь лет десять. Я спросила: -- Ты уверен, что он счастливее, чем был бы со своей настоящей матерью? -- Абсолютно. Я ненавидела эту уверенность, когда одни так спокойно решают судьбы других. -- Что, -- поинтересовалась я, -- было с ней дальше? -- С его матерью? Она хотела выучиться на детскую медсестру. Я подумала: Боже мой, она бросила собственного ребенка, так что она может дать чужому?!. Он сказал: - Я дал ей денег. Я предполагаю, что она замужем и, вероятно, теперь имеет собственную семью. -- Я могу увидеть его, Eamonn? Он дал мне фотографию. На меня с карточки смотрела миниатюрная точная копия Eamonn. Даже очертания верхней губы были те же самые. -- Хорош? -- Он спросил он. Считал ли он мальчика грехом или своей гордостью? Он хотел предупредить меня? Ждал ли он упрека или одобрения? Он искал мои глаза, чтобы выяснить то, что я думаю. Я приняла как очевидное, что его ночное поведение было свидетельством неопытности. А что, если это его постоянная проблема? "Что дальше?"? -- спросило обледеневшее сердце. Чуть позже я увидела, что дверная ручка медленно вращается. Как был Ing ко мне, как священник или a Oor обрамленный открытый и он заглянул ко мне. Сначала его голова, потом плотное туловище, облаченное в пижаму и халат, пояс которого был затянут так туго, что почти разделил епископа пополам. В руках бокал бренди. Было ли это средством утешения или стимулятором? Да зачем он сюда пришел, в конце концов?! Он закрыл дверь и приблизился ко мне с огромным бокалом в руке. Отхлебнул бренди и уселся на мою кровать. -- Я не смог отслужить мессу сегодня, Энни. -- Да? - -- После того, что случилось ночью... Если будешь продолжать в том же духе, лучше сказать "до свидания". Многие живут с нечистой совестью. Если тебе так стыдно, зачем входить в пижаме в мою комнату? Сидя на моей кровати, он объяснил, что он сказал его исповеднику, что он имел физические отношения с женщиной. - Мой исповедник велел мне прекратить это, Энни. Ах, его исповедник видел через дымовую завесу. Ну все, достаточно. Это и так длилось уже в течение нескольких часов. -- Я сказал ему, Энни, что я не согласен. Я задохнулась. -- Что я имею обязательства перед этой женщиной, сказал я. Она ужасно больна физически и духовно и может быть излечена только глубокой любовью. Так он мой врач или возлюбленный? Последней ночью его руки блуждали по моему телу благословляя, таков был его священнический путь воспитания из меня доблестного католика? Эмонн был похож на моего отца. Может, оттого меня так тянуло к нему? Папа был талантливый доктор, преданный муж и отец, защитник угнетенных. В то же самое время он пил, так много, что он иногда был должен брать трехдневный отгул на работе; и я знаю его наизусть. Эмонн был изумительный, самоотверженный пастор, но он также пил слишком много и ужасно нуждался в женщине. И еще: папа и Eamonn были оба джазменами. Джаз, проник глубоко в мою душу, потому что папа играл его в спальне, его автомобиле, и даже писая в туалете, он не мог жить без этого. И он и Эмонн имели превосходное чувство ритма. Больше всего они играли жизнь, они сами были жизнь. Эмонн был теперь экпериментировал со мной, изобретая музыку для меня. -- Ваш исповедник, - я спросил, - дал Вам зеленый свет? -- Я думаю, что он понял мою точку зрения. Я разорвала бы на части бы его быстро ткущуюся сеть самообмана. Он и я были воспитаны с тем же самым моральным кодексом. Мы знали, что не было никакого оправдания тому, что он делал. -- Что точно является Вашей точкой зрения? -- спросила я. -- О, -- сказал он , делая другой глоток бренди, -- Это помогает тебе найти путь в твоей жизни, и кто-то должен идти с тобой и помогать тебе преодолевать опасности. -- Эмонн, -- я сказал, -- я так благодарна. Последовал очередной удовлетворенный глоток бренди. -- Если Бог бы был здесь. Он одобрил бы то, что я делаю. Я действительно не нуждалась в этом неортодоксальном выводе. Ему просто нужно было доказать, что секс полезен для здоровья. -- Любовь, Энни, покрывает множество грехов. Поскольку я действительно любил его. Я говорил честно. -- Если Вы только делаете это для меня,я предпочла бы бы отправиться домой. Я не нуждаюсь в исцелении. Это ужасно. -- Поверь мне, Энни, нуждаешься. Я сказала все, что собиралась сказать. Теперь решение было за ним. Даже разговор о религии был сексуален, фактически самая сексуальная вещь всех, потому что она являлась запретной темой. Теперь мы оба хотели одного. -- Сегодня вечером весьма холодно, Энни. -- Это тепло как тост в здесь. -- Вы не возражали бы если я ?.. -- Вы хотите спать рядом с мной? -- Возможно. Помедлив с минуту или две, он поставил стакан с бренди на прикроватный столик, сбросил шлепанцы и пришел ко мне. И мы занялись любовью. И хотя на сей раз это продолжалось достаточно долго для него, он кончил рано, пробормотав: -- Боже, снова... -- Ерунда, - сказала я, успокаивая его. -- Если ты делаешь из такой муры большую проблему, становится только хуже. Забудь это. -- Разве я могу? -- Одна из причин, -- я предположила я, -- то, что ты выпил слишком много. Вина, стыд и спиртной напиток - довольно мощное сочетание. -- Но я думаю о тебе, Энни. Я отмахивалась от его возражений и водила его рукой, мягко лаская свое тело. Тогда я и рассказала ему историю моей жизни и моего семейства. В успокоительной тишине я набралась смелости и вспомнила о неприятном. Мой муж обиделся на меня. Он был повесой и красавцем, похожим на черноволосого Стива Макквина. Когда мы начали встречаться, он обращался со мной так вежливо, что я не понимала, что за человек он был. Он был настолько привлекателен для красивых женщин, что я часто спрашивала себя: -- Почему он выбрал меня? Ответ, когда он возник в моей голове, был ужасен. Одной ночью во время нашего свиданияя, мы добрались до пустынного пляжа. Когда я потянулась поцеловать его, он разъярился. -- Не веди себя как шлюха! Так в наших отношениях наметилась трещина. -- Ты свихнулся? -- сказала я. -- Не надо этого! -- заорал он, оттталкивая меня. Я просто поцеловал его без его разрешения. Я, как предполагалось, была в отличие от всех других единственной чистой, добродетельной женщиной в его жизни. Это не была моя идея относительно любви. Он хотел наказать меня за свою собственную холодность. Эмонн прервал ход моих мыслей. -- Как ты? Какой он добрый, внимательный. Я задалась вопросом, почему женщины ложатся в постель с мужчинами, если не испытывают того, ради чего, собственно, все и занимаются сексом. В его клерикальных мозгах, наверно, никогда не укладывалось, что особенности ритмов женского организма очень отличаются от мужских. -- Никогда не чувствовала лучше, -ответила я. Я перевернулась на спину, он гладил все мое тело, я была готова возвратиться к болезненным воспоминаниям. Мне нужно было поделиться ими и выкинуть из головы раз и навсегда. Я знала, что Стивен управлял кондитерской его отца в Бруклине с девяти лет. Магазин был полон журналами с девками. Я должна была быть чистой и свежей, чтобы искупить вину, которую породила вся та грязь. Это было то, почему, если я показал наименьшее количество признаков чувственности, он бушевал во мне. После того, как ребенок от Стивена умер, я страдала от приступов паники, я исхудала до восьмидесяти девяти фунтов, он же наслаждался жизнью как ни в чем не бывало. Он мог позволить себе это, когда я была сломлена. Меня загнали в угол. Почему я не открыла сердце папе? Потому что мне было стыдно за мужа. Когда с вами так обращаются, вы принимаете особую роль жертвы. И затем вина, реальная вина, заставила меня съеживаться в темноте под моего душем, пытаясь очиститься. Таким образом секс был связан со злом. Мне эта связь была хорошо известна в времен католического детства. Сестры старались убедить меня, что все во мне -- зло и грех. Я должна была уехать. Единственным вопросом было когда и как. Ответ: как можно быстрее и так, чтобы мужа проняло до глубины души. Однажды Стивен ударил меня по лицу пять раз. Стыд за полученные побои не сравним ни с чем. Вы чувствуете себя вещью, точнее, ничтожеством. Я знала, что если бы не уехала тогда, то умерла бы. Той ночью, притворяясь, что все как обычно, я сказала: -- Что бы ты предпочел на завтрак, любимый? Сидя на конце кровати, он сказал: -- Я обещаю тебе, я никогда не буду обижать тебя. Я сказал: -- Это хорошо. А относительно завтрака? -- Я изменюсь, милая. Я вложила свою руку в его: -- Я знаю, что ты хотел бы, Стивен. -- Я смогу, Энни. Без тебя я умер бы. Я сказала: -- Я рада, что ты так говоришь. Пусть это будет завтрак в честь нашего воссоединения. Он с удовольствием продиктовал заказ. Никогда я не притворялась с таким удовольствием. Как только он уснул, я принялась паковать вещи. Я потратила на сборы половину ночи. В ранний час, я, тихонько посмеиваясь, выползла из дома. Моя сестра Мэри нашла мне работу в Гринвиче, в лодочном хозяйстве. Я заботилась о ее милом сыночке по имени Джошуа. Я пользовалась лодкой и велосипедом, так что окрепла телесно. Я прошла терапию. Это не помогло мне победить страх перед браком и детьми, но развило меня как человека. Спустя девять месяцев Стивен выследил меня. К тому времени я перебралась в Ирландию. Одна из причин, по которым я влюбилась в Эмонна так сразу, было то, что я надеялась, что он защитит меня от Стивена, если бы тот появится. Другой было то, что я знала, что никогда не смогу стать его женой. Теперь я была в кровати моим защитником, человеком, кто спас меня от большой беды. Моя история закончилась, и Эмонн заснул в моих обьятиях, в то время как я осталась наедине с загадкой. Позже я также заснула и пробудилась по внутреннему сигналу. Ведь если бы Мэри нашла нас вместе, я была бы вынуждена оставить Инч. Такой час так или иначе настал. Я разбудила Эмонна и наблюдала, как он ищет свои штаны у кровати. Мутноглазый и ошеломленный, он оставил меня. Что же произошло между нами? Мир не был больше для меня неизведанным. Мне стало родным все от камешка до звезды. Я готова была умереть в любой момент без единого сожаления, без того, чтобы почувствовать что-то невысказанное в себе. Я была влюблена. Но я скоро узнала бы, что Эмонн сегодняшний совсем не тот, что Эмонн завтрашний. Мой джазмен редко играл ту же самую мелодию дважды. Однако, влюбленная женщина имеет правду надеяться. Разве нет? ------------------------------------------------------------------------------ 1974. Пятнадцать месяцев спустя со дня ее прибытия в Ирландию, Энни Мерфи родила сына, Питера. Эмонн Кьюзи делал все возможное, чтобы убедить Энни позволить усыновить Питера, она воспротивилась и вернулась Америку, чтобы вырастить сына самостоятельно, время от времени принимая финансовую поддержку от епископа. В 1992 обстоятельства вынудили Эмонна публично признать сына. После ошеломляющего раскрытия он покинул епархию и, хотя его натоящее местонахождение неизвестно, последний раз его видели в Куэрнавакке, в Мексике.